Добрый день, друзья!
В одном из залов Русского музея в Петербурге висит большая картина, называющаяся пространно: «Портрет графини Юлии Павловны Самойловой, рожденной графини Пален, удаляющейся с бала с приемной дочерью Амацилией Пачини»
Об авторе портрета, художнике Карле Брюллове, когда-то ожесточенно спорили — то возносили, то низвергали. Сейчас спорить стало не о чем.
Он действительно был крупнейшим мастером своего времени, хотя не великим и, тем более, не гением (а при жизни его и так называли).
Его знаменитейшая картина «Последний день Помпеи» — работа высокосовершенная и для истории русской живописи важная, но в наши дни ее бенгальский огонь способен воспламенить разве что самого неискушенного зрителя
Однако портретистом Карл Брюллов был первостатейным, а в таком скользком жанре, как портрет парадный, пожалуй, не знал себе равных.
Портрет Самойловой, исполненный приблизительно в 1839 году, — один из самых лучших. Юлия Павловна предстает здесь во всем великолепии своей прославленной красоты –
крупная, с «роскошными формами (выражаясь слогом беллетристов прошлого века), со смоляными густыми
волосами, округлым лицом, на котором темные глаза, крупный, чувственный рот и сильно очерченные дуги бровей.
Она в самом деле покидает бал, задержавшись на мгновение на верхней ступени лестницы и бросая последний взгляд.
Позади нее, драпировкой багрово-красного цвета (труднейший цвет для живописца, но Карл Брюллов его очень любил и блестяще с ним управлялся) — пестрая маскарадная толпа.
В тогдашней светской жизни маскарад был явлением привычным и приметным. Главным образом из-за вечеров, устраиваемых в доме Энгельгардта.
Туда съезжался весь свет, вплоть до членов императорской фамилии (включая самого Николая I), появлявшихся как бы «замаскированными»:
маска позволяла скользить по грани, а то и за гранью допустимого этикетом, и доля легкого риска приятно щекотала нервы.
Недаром дом Энгельгардта стал главным местом действия драмы Лермонтова «Маскарад», писавшейся тогда же. Правда, зал, изображенный на картине, не имеет ничего общего с домом Энгельгардта.
Он вымышленный, но по масштабу и величественности его совсем нетрудно принять за один из парадных залов Зимнего дворца.
Именно сюда, в резиденцию российских императоров, художник перенес и маскарадных персонажей, и сомнительную интригу, завязывающуюся между ними.
Некто в костюме «султана», возвышающийся над всеми, то ли выслушивает «Меркурия», нашептывающего ему из-за плеча, то ли сам ему о чем-то говорит, и речь, скорее всего, идет о молоденькой девушке неподалеку.
Интрига обозначена не до конца внятно, но намек и так прозрачен: манера императора выискивать очередную пассию на придворных балах была общеизвестна.
Намек дерзкий до рискованности. Карлу Брюллову многое можно было бы предъявить и по части нравственных правил, и по части переоценки самого себя, но в независимости
поведения ему никто на смог бы отказать, и вел он себя так смело, как долго еще не решался ни один художник в Российской империи.
Таким образом, портрет оказался своего рода аллегорией. Юлия Самойлова отделяет себя от маскарада – ярмарки тщеславия, интриг, фальши.
Она скинула маску, желая быть такой, какая она есть — не притворяясь никем и не приспосабливаясь ни к чему. Эта гордая романтическая героиня, бросающая вызов толпе и возвышающаяся над нею подобно величественной статуе.
Что и говорить, Юлия Самойлова напрашивалась на романтический портрет всем своим незаурядным обликом, статью и даже прической по последней, дани романтизма, моде, «под маркизу де Севинье»
— длинные локоны с обеих сторон лица, ниспадающие на плечи. Но она и заслуживала такого портрет самой своей личностью и стилем поведения.
Таких, как она, «романтических женщин» было ничтожно мало — единицы, да много просто и не могло быть, но они были очень заметны и своему времени — 1830—1840-е годы — придавали неповторимую окраску.
Продолжение следует.
