Начало здесь Предыдущие мысли тут
В связи с антитезой «действительность — идеал», с модусами отношения к ней героев можно выстроить типологию персонажей Достоевского:
— герои, все устремления которых ограничиваются только «материальным»: Петр Лужин, Ламберт, Федор Карамазов, Черт (который видел Христа, но не знает сейчас, есть ли он) и др.;
— герои, оторванные от реальности, «немецкие, надзвездные» романтики», «шиллеры», «дураки-романтики», которые «хоть земля под ними трещи все будут петь свои надзвездные песни»;
— герои, отличающиеся «широтой», которые «хоть и пальцем не пошевелят для идеала-то, хоть разбойники и воры отъявленные, а все-таки до слез свои первоначальный идеал уважают и необыкновенно в душе честны».
Вспомним Митю Карамазова до катастрофы:
— герои, знающие, что такое идеал, но не стремящиеся к нему, погрязшие в тине действительности, — Свидригайлов, Ставрогин. Для этого типа героев характерен, как для «Подпольного человека», «разрыв между мыслью и волей, ведущий к этической беспринципности». Неслиянность идеала и действительности — одна из причин «двойничества» Версилова. Версилова и «Подпольного человека» объединяет «жажда, потребность во что верить, что обожать и отсутствие всякой веры». Этот тип «оторван от почвы, дитя века… Подпольный человек есть главный человек в русском мире».
Есть у Достоевского и ряд героев, которые стремились преодолеть расколотость мира. Это — Раскольников и Соня (финал «Преступления и наказания»), князь Мышкин («Идиот»), Зосима, Алеша («Братья Карамазовы»).
Следует отметить, что в решении вопроса о преодолении разрыва между «действительным» и «идеально-желаемым» Ф.М. Достоевский, как и Л.Н. Толстой, был противоположен И.С. Тургеневу, реализм которого был окрашен в тона философского пессимизма и позднеромантического элегизма.
Тургенев не считал возможным достижение аксиологических абсолютов, идеального состояния мира. Ф.М. Достоевский считал, что утилитаристы теоретически не преодолели противоречия между частным и общественным интересом, конфликта между личным чувством и абстрактно понимаемым долгом.
Не соглашался Достоевский и с кантианским принципом «нравственного императива», согласно которому нравственную ценность имеет только поступок, совершаемый не по велению чувства, а по осознанному подчинению нравственному закону.
Кант критиковал идею врожденного (аппробативно установленного) нравственного чувства, утверждая этику ригоризма. Мотивы кантовской философии морали находят отзвук в творчестве И.С. Тургенева.
Для Достоевского этически совершенное поведение было неподвластно надличному, рационализированному «долгу». Императив долга, рассудочно-теоретическая, отвлеченная любовь к человечеству совмещалась в Раскольникове, Иване Карамазове, Великом инквизиторе с презрением и ненавистью к людям.
«Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних», -говорит «теоретик» Иван Карамазов, пересказывая легенду о Юлиане Милостивом. По Достоевскому, «живая жизнь» происходит не по логике, а по чувству.
Герой Достоевского существует в двух противоположных состояниях: в мире наличной необходимости и в мире взыскуемой свободы. Человек противопоставляет себя всякой внешней силе, надличной закономерности, поэтому носитель негативной свободы выбирает страдания, бремя, а в поисках своего пути перестает понимать логику мира, логику обстоятельств.
Таковы романтические герои-скитальцы, таковы «непонимающие» герои Достоевского — герои-бунтари: Иван Карамазов («Я и не хочу теперь ничего понимать… остаюсь при факте»), «Подпольный человек», Раскольников, который хотел «за хвост стряхнуть все предрассудки», Ипполит Терентьев.
Бунтарь оказывается «всем-и-ничем». Возникает «типичное для романтика ощущение себя гражданином мира, вселенной (таков Байрон) — то есть всечеловеком, внявшим в своей душе голосам всех народов и времен, — с другой стороны — индивидуализм, ибо такой человек не может … опереться ни на одно существующее общество и должен иметь силу носить этот великий груз в себе».
Отчуждение человека, протест его против несвободы выражаются в «мировой скорби» и в «гордом одиночестве», что присуще и Демону Лермонтова, и опошленному бытом сознанию «Подпольного человека» Достоевского.
Состояние «быть всем-и-ничем» (причастности — непричастности к мировому целому) болезненно осознается «подпольным» романтиком: «чем больше я сознавал о добре и о всем этом «прекрасном и высоком», тем глубже я и опускался в мою тину». Это состояние характеризуется словами Черта в «Братьях Карамазовых» о том, что он страдает, но не живет.
Любой «интеллектуальный» герой Достоевского проходит в своей личностной эволюции ступень «болтовни», острой осознаваемости отчужденности и бездеятельности. «Подполье» — это форма бунта против природно-социальной зависимости, вплоть до «хрустального дома», где человек, «так сказать, по необходимости стал бы делать добро» (что исходно лишает поступок всякой нравственной ценности), или мироустройства Великого инквизитора…
В «подполье» герой вынашивает свою «идею»; помогает ему в этом Черт — персонификации эгоизма, всеотрицающей свободы. Последняя разрушительна, увеличивает сумму зла. Для «подпольного человека» характерно «наслаждение обидой»: Ипполит хочет отмстить миру самоубийством; Раскольников мог работать, но «озлился»; Иван Карамазов остается «при факте» отрицаемого им мироустройства. Бунт разрушителен для мира и для личности.
«Подпольный человек» был индетерминистом и носителем отрицающей свободы, не имеющим никакого ценностного ориентира. Достоевский, призывая к отрицанию диктата внешней, отчужденной от личности необходимости, стремился определить изначальную «положительную» цель, понимаемую как сущностную основу человека, «целеполагающую причину» его деятельности.
В этом случае свобода «негативная» превращается в свободу «позитивную» («свободу-для»).
«Отрицание необходимо, иначе человек так бы и заключился на земле, как клоп. Отрицание земли нужно, чтобы быть бесконечным. Христос, высочайший положительный идеал человека, нес в себе отрицание земли»
Продолжение следует.