Я рад Вас приветствовать, друзья!
Начало повествования читайте здесь.
Длительные и непростые отношении с Карлом Брюлловым завязались у нее и 1827 году, когда он, недавний пенсионер петербургского Общества поощрения художников, живший в Италии, уверенно восходил по лестнице успеха.
В тогдашней России роман аристократки с каким-то живописцем, пусть и наизнаменитейшим, выглядел бы, пожалуй, скандально, а под небом Италии он ни от кого не скрывался, чуть ли не афишировался.
Она обращалась к нему на «ты», шутливо-ласково звала «Бришкой». Они разъезжали по Италии и повсюду показывались вместе. Рядом они должны были выглядеть немного комично.
Статная высокая красавица — Брюллов, низкорослый и коротконогий, со слишком крупной (правда, импозантно красивой) головой на туловище, рано обнаружившем предательскую склонность к полноте.
Но Юлию Самойлову все это, очевидно, не занимало. Увлеклась она безумно и надолго — навсегда. «Люблю тебя более, чем объяснить умею, обнимаю тебя и до гроба буду тебе душевно привержена», — писала она в 1827 году.
«Никто в мире не восхищается и не любит так тебя, как твоя верная подруга…» — в 1842 году. «… Моего дорогого и оплакиваемого Бришки, которого я так любила и которым так восхищалась как одним величайших когда-либо существовавших гениев», — в 1853 году.
Отношения их развивались более чем своеобразно. «Между мною и Карлом ничего не делалось по правилам». Личная свобода каждого была неприкосновенна, и графиня чистосердечно вникала в его амурные шалости:
«Скажи мне, где живешь и кого любишь? Нану или другую? … Целую тебя и верно буду писать тебе часто, ибо для меня есть щастие с тобой беседовать, хотя пером…».
Надо думать, что и сама она точно так же делилась с ним собственными сердечными делами. В мае 1835 года художник покинул Италию. Четыре года спустя Юлия Самойлова, сопровождаемая свитой итальянских и французских почитателей, вдруг сама нагрянула в Петербург.
Призвало ее неотлагательное обстоятельство. В начале 1839 года скончался, оставив ей значительное наследство (второе состояние), приемный дед, граф Литта — Юлий Помпеевич,
как его принято было величать, хотя граф был природный итальянец, миланец, и вообще-то звался Джулио. Он служил в русском военном флоте, потом стал наместником Павла I, магистра
Мальтийского ордена, женившись крайне удачно на вдове последнего Скавронского (бабушке еще не родившейся Юлии) и непомерно разбогатев; под конец жизни ему, старшему обер-камергеру
двора, доводилось распекать Пушкина за нарушения камер-юнкерских обязанностей… За прошедшее время у каждого сложилась своя жизнь. У Карла Брюллова — профессорство в
Академии художеств, мучительная и бесплодная возня с большой картиной «Осада Пскова», загулы в компании с Глинкой и Кукольником, злосчастная женитьба, закончившаяся скандалом и
разводом два месяца спустя, и уже подступающие болезни. У Юлии Самойловой — новые безумства и скоропалительный брак с начинающим певцом из Ла-Скала (может быть, и легенда, но очень уж к лицу «романтической женщине»).
Ему было уже сорок, а ей — тридцать шесть, по понятиям того времени возраст довольно критический. Как было не взяться за портрет? Разумеется, Карл Брюллов и раньше изображал свою графиню, и неоднократно.
Помимо всего прочего, еще и потому, что в ее облике воплощались черты импонировавшего ему идеала женской красоты. Немудрено, что черты Юлии Самойловой легко угадываются и в
героинях картин «Итальянский полдень»,
«Дама, спускающаяся в гондолу», и сразу в нескольких героинях «Последнего дня Помпеи», а особенно в той, держащей на голове кувшин, которую художник, конечно же, поместил рядом с собою
Это ярко выраженные итальянские черты — если доверяться авторитету Гоголя: «страстная, сверкающая, южная итальянка во всей красе полудня, мощная, крепкая, пылающая всею роскошью
страсти, всем могуществом красоты». Скорее всего, Юлия Самойлова и была итальянка, хотя бы наполовину, рассказывали, что прыткий граф Литта, прежде чем жениться на ее бабушке, успел
побывать в любовниках ее матери. Это бросает неожиданный свет и на ее имя Юлии-Джулии, и на привязанность к Италии, причем именно к Милану, и, на конец, на нежность, связывавшую этих
двух, в сущности неродных людей: Юлия Самойлова вела с графом оживленную переписку, заботилась о нем и настойчиво уговаривала переехать к ней в Милан. Несколько ее портретов,
писанных Карлом Брюлловым, пропали бесследно, кроме одного, великолепного — неисповедимыми путями попавшего в музей Сан-Диего в Калифорнии и известного нам, увы, лишь по фотографиям и репродукциям.
Там она изображена вместе с юной Джованиной Пачини, своей воспитанницей, и арапчонком — стремительно идущая навстречу зрителю. Считается, что художник изобразил таким образом впечатления от первой встречи с нею.
Сейчас, в 1839 году, он увековечил в другом парадном портрете встречу последнюю — во всяком случае, именно так получилось. Юлия Самойлова покинула Петербург так же стремительно, как и
появилась в нем, и портрет остался не совсем законченным, а в Милан он попал гораздо позднее, после смерти художника, скончавшегося в 1852 году. «Романтические женщины» могли быть только молодыми.
Всем им рано или поздно пришлось расстаться с этим жизненным амплуа, и каждой по-своему. Жорж Санд, и прежде умевшая сочетать мятежность с деловитостью, стала заботливой бабушкой и прославленной романисткой.
Мари д’Агу — респектабельной публицисткой. Утихомирившаяся Аграфена Закревская, похоронив мужа, последние двадцать лет своей долгой жизни провела в Италии.
Что же до Юлии Самойловой, то она-таки промотала оба состояния и обеднела настолько, что вынуждена была расстаться даже со своими портретами работы Карла Брюллова.
Все они, скорее всего, пылятся сейчас в разных западных собраниях, безымянные и никому не интересные.
Своего возлюбленного Юлия Самойлова пережила на двадцать три года и умерла в Париже, найдя последнее упокоение на кладбище Пер-Лашез. Впрочем, для нас она навсегда останется только такой , какой была запечатлена в этом портрете.
