Мальчик с собакой

Испанский живописец Бартоломе Эстебан Мурильо родился в Севилье то ли в по­следние часы 1617, то ли в первые часы 1618 года. Его бедняки-родители умерли во время эпидемии чумы, истребившей пол-Севильи в 1628 году.

Маленький Му­рильо остался сиротой, лишился крова. И, согласно легенде, несколько месяцев ютился в подозрительных притонах в квар­тале Арреболы, водился с подозрительны­ми людьми, а нищие, воры и странствую­щие авантюристы были тогда не в дико­винку в Севилье, и только примерно через год отыскавший мальчика дальний родст­венник установил опеку над ним и отдал его учиться.

Так ли было, трудно сказать. Зато досто­верный факт, что подростком Мурильо учился у художника Хуана дель-Кастильо, усвоив начатки живописного ремесла, а позднее, когда набил руку, начал изготов­лять религиозные картины и образки на потребу католических колонистов Южной Америки.

Самый юный в корпорации бла­гочестивых кустарей, Мурильо писал тот или иной канонический сюжет, украшал его гирляндой пухлых херувимчиков в цве­тах, прорабатывал фон — с первой забо­той о глянцевитом блеске, и картина была готова.

Как и собратья по ремеслу, он, конечно, понимал, что у далеких колони­стов религиозное чувство развито сильнее художественного чутья. Чтобы просущест­вовать, он соглашался на любые заказы и (вполне возможно) по молодости лет бравировал этим. Как-то, например, ему было тогда лет двадцать пять, он по же­ланию заказчика за полчаса переделал уже готовую святую Терезу в святого Онуфрия…

Так продолжалось до 1645 года. А потом появился в Севилье некий де-Мойя, ко­торый когда-то был подмастерьем у Ван Дейка, и Мурильо был потрясен богатст­вом художественных возможностей, от­крывшихся ему в картинах этого вполне заурядного живописца.

Он испытывал об­жигающее чувство стыда за фальшь и слабость своей работы. Все опротивело ему. Он впал в отчаяние. Замышлял по­ступление в монастырь или переезд в Америку. Но, к счастью, не сделал ни того, ни другого, а поехал в Мадрид, где явился к Веласкесу, который милостиво принял и обласкал его.

«Веласкес,— пи­шет старинный биограф,— доставил ему возможность изучать и копировать в коро­левских дворцах произведения Тициана, Рубенса, Рибберы и сам, своею свобод­ною, мастерскою техникою оказал силь­ное влияние на его разви­тие.

Мурильо возвратился в Се­вилью совсем другим художником и вско­ре заслужил известность среди своих сограждан одиннадцатью картинами на сюжеты деяний прославленных францис­канцев, исполненными для местного мона­стыря их ордена… Уже в этих произведе­ниях ярко выказываются колористическая наклонность и национальный, специально севильский характер Мурильо, берущего натурщиков и натурщиц для своих фигур из народа».

Зрелый Мурильо — художник севильского благочестия, проникнутого светлым духом святого Франциска. Суровая пате­тика католической мистики осталась непо­нятной и чуждой ему. Ясной, почти мла­денческой радостью о господе-Отце, игра­ющем со своими детьми, проникнуты ре­лигиозные картины Мурильо. Он стал ху­дожником севильского городского собора и церкви Санта-Мария-ла-Бланка, для ко­торых написал десятки больших картин.

Мы, в сущности, знаем только внешнюю канву жизни Мурильо. События его ду­ховной жизни скрыты от нас. Поэтому можно только гадать, в чем источник той поразительной свободы, которая появи­лась у него.

Стремительно, за один-два года, Мурильо вырвался на простор пол­ной самобытности. Вчерашний кустарь превратился в мастере большого стиля. Фигуры на его церковных картинах были погружены в потоки сияющего света, и от этого возникала глубокая воздушная пер­спектива.

Воздух и свет сделались тем ма­гическим кристаллом, в котором прежняя рыночная слащавость ликов заменилась волнующей сладостностью; краски стали легкими и мерцающими; вместо бьющей на эффект чувствительности выступило живое и тонкое чувство.

Главное место в его церковной жи­вописи занимало прославление Богомате­ри. У Мурильо, пишет биограф, «Мадонна является в виде отроковицы или юной девы, стоящей или парящей в воздухе, среди облаков, и окруженной сонмом ли­кующих малюток, ангелов, нередко с лун­ным серпом или земным шаром под но­гами, с неподражаемо переданным в по­зе и лице выражением девственной чисто­ты, кротости, молитвенного умиления и неземного блаженства… Мурильо пора­жает свободою, смелостью и силою, с ка­кими его пламенное одушевление идеаль­ными темами выливается в реалистиче­ские национально-испанские формы».

Реализм Мурильо, сочувственно и глу­боко, с нежностью и состраданием смот­ревшего на повседневную жизнь и не гнушавшегося ею в искусстве, особенно заметен в его портретно-жанровых карти­нах, которые выглядят, конечно, скром­нее, чем великолепные религиозные композиции, но ничуть не уступают им, а, может быть, и превосходят их по су­ществу. Эстетика и вкус XVII века в Испании отводили жанрам Мурильо место на периферии его искусства — в них было все что угодно, только не большой стиль.

Их камерную прелесть, сочетание жизнеподобия с идеализацией, дающее острый эстетический эффект, по достоинству оце­нили в последующие столетия, особенно высоко — в XIX веке. У жанров Мурильо есть общее название — «Уличные ребя­тишки».

Это дети севильских бедняков, проводящие жизнь на улице, беспечно-веселые в своих лохмотьях, с безотчетной грацией жестов и поз. Они играют в кости, считают монетки, должно быть, вы­прошенные на ближайших улицах, пред­лагают прохожим цветы и фрукты или, сидя в декоративных развалинах, увитых плющом, поедают свой нищенский завтрак.

«Мальчик с собакой» из их числа

Навер­но, и сам Мурильо был вот таким, если верна легенда о его детстве. В этом пре­лестном ребенке есть артистизм, вольно­любие, доброта и лукавство — все то, что Мурильо бесконечно любил в севильцах.

Эти портреты детей Севильи — при­знание в любви к ее жителям. И они, надо сказать, отвечали ему взаимностью. Его популярность в Севилье была необычайно велика. Простолюдины приносили ему по­следние гроши, чтобы получить картину или рисунок, и никто не уходил с пустыми руками, но денег от бедных он никогда не брал, Он был человеком самопогру­женным, склонным к созерцанию.

Бывало, так погружался в размышления, что как бы выпадал из времени. Его часто видели перед «Снятием с креста» в одной старинной часовне — там он любил размыш­лять и молиться. Однажды ключарю, по­дошедшему сказать, что уже ночь, Му­рильо со слезами на глазах ответил: «По­дождите, ведь Иисуса еще не сняли с креста».

Единственным близким другом Мурильо был дон Мигель де-Маньяр, в прошлом — распутник и убийца, послу­живший прообразом для легенды о Дон-Жуане. Когда Мурильо познакомился с ним, этот человек глубоко раскаялся и все силы и средства употреблял на благо­творительность. В делах братства Мило­сердия, основанного доном Мигелем, Му­рильо в старости принимал близкое участие.

В 1682 году Мурильо, много лет не покидавший Севильи, отправился в Кадикс — работать над украшением тамош­него капуцинского монастыря. Подняв­шись к своду по шатким подмосткам, он оступился, упал и через несколько дней скончался от ушибов. Вся Севилья, одетая в траур, хоронила его на тенистом кладбище. На могиле, как он завещал, поставили плиту с изображением скелета и надписью по-латыни: «Все живущее умирает».

Автор: В. Алексеев